В.Г.Короленко

Чудная

(Очерк из 80-х годов)

I  
В рассказе отразились впечатления от  встреч и  разговоров Короленко с двадцатилетней студенткой-фельдшерицей Эвелиной Улановской, сосланной, как и он, в 1879 году в вятскую деревню Березовские Починки.

- Скоро ли станция, ямщик?

 - Не скоро еще,  -  до метели вряд ли доехать, - вишь, закуржавело как, сивера идет.

Да,  видно,  до  метели не доехать.  К  вечеру становится все холоднее.

Слышно, как снег под полозьями поскрипывает, зимний ветер - сивера - гудит в темном  бору,  ветви  елей  протягиваются к  узкой  лесной  дороге и  угрюмо качаются в опускающемся сумраке раннего вечера.
Холодно и неудобно. Кибитка узка, под бока давит, да еще некстати шашки и  револьверы провожатых болтаются.  Колокольчик выводит  какую-то  длинную, однообразную песню, в тон запевающей метели.

К счастию - вот и одинокий огонек станции на опушке гудящего бора.

Мои  провожатые,  два  жандарма,  бряцая  целым  арсеналом  вооружения, стряхивают снег  в  жарко  натопленной,  темной,  закопченной избе.  Бедно и неприветно. Хозяйка укрепляет в светильне дымящую лучину.

- Нет ли чего поесть у тебя, хозяйка?

- Ничего нет-то у нас...

- А рыбы? Река тут у вас недалече.

- Была рыба, да выдра всю позобала.

- Ну, картошки...

- И-и, батюшки! Померзла картошка-то у нас ноне, вся померзла.

Делать нечего;  самовар,  к удивлению, нашелся. Погрелись чаем, хлеба и луковиц принесла хозяйка в лукошке.  А вьюга на дворе разыгрывалась,  мелким снегом в окна сыпало, и по временам даже свет лучины вздрагивал и колебался.

- Нельзя вам ехать-то будет - ночуйте! - говорит старуха.

- Что ж,  ночуем. Вам ведь, господин, торопиться-то некуда тоже. Видите - тут сторона-то какая!..  Ну, а там еще хуже - верьте слову, - говорит один из провожатых.
В  избе  все  смолкло.  Даже  хозяйка сложила свою прясницу с  пряжей и улеглась,  перестав светить лучину.  Водворился мрак и молчание,  нарушаемое только порывистыми ударами налетавшего ветра.
Я не спал.  В голове, под шум бури, поднимались и летели одна за другой тяжелые мысли.

- Не  спится,  видно,  господин?  -  произносит  тот  же  провожатый  - "старшой",   человек  довольно  симпатичный,  с  приятным,  даже  как  будто интеллигентным лицом,  расторопный, знающий свое дело и поэтому не педант. В пути он не прибегает к ненужным стеснениям и формальностям.

- Да, не спится.

Некоторое время проходит в  молчании,  но я  слышу,  что и мой сосед не спит,  -  чуется,  что и  ему не до сна,  что и в его голове бродят какие-то мысли.  Другой провожатый,  молодой "подручный",  спит  сном  здорового,  но крепко утомленного человека. Временами он что-то невнятно бормочет.

- Удивляюсь я  вам,  -  слышится опять  ровный грудной голос унтера,  - народ молодой,  люди благородные,  образованные, можно сказать, - а как свою жизнь проводите...

- Как?

- Эх,  господин! Неужто мы не можем поникать!.. Довольно понимаем, не в эдакой, может, жизни были и не к этому сызмалетства-то привыкли...

- Ну, это вы пустое говорите... Было время и отвыкнуть...

- Неужто весело вам? - произносит он тоном сомнения.

- А вам весело?..

Молчание.  Гаврилов (будем так звать моего собеседника), по-видимому, о чем-то думает.

- Нет,  господин, невесело нам. Верьте слову: иной раз бывает - просто, кажется,  на свет не глядел бы...  С чего уж это, не знаю, - только иной раз так подступит - нож острый, да и только.

- Служба, что ли, тяжелая?

- Служба службой... Конечно, не гулянье, да и начальство, надо сказать, строгое, а только все же не с этого...

- Так отчего же?

- Кто знает?..

Опять молчание.

- Служба что.  Сам себя веди аккуратно, только и всего. Мне, тем более, домой скоро.  Из  сдаточных я,  так срок выходит.  Начальник и  то  говорит: "Оставайся, Гаврилов, что тебе делать в деревне? На счету ты хорошем..."

- Останетесь?

- Нет.  Оно,  правда, и дома-то... От крестьянской работы отвык... Пища тоже. Ну и, само собой, обхождение... Грубость эта...

- Так в чем же дело?

Он подумал и потом сказал:

- Вот я вам,  господин, ежели не поскучаете, случай один расскажу... Со мной был...

- Расскажите...

                           II

Поступил я  на  службу в  1874 году,  в  эскадрон,  прямо из сдаточных. Служил хорошо,  можно сказать,  с полным усердием,  все больше по нарядам: в парад куда,  к  театру,  -  сами знаете.  Грамоте хорошо был обучен,  ну,  и начальство не  оставляло.  Майор у  нас  земляк мне  был  и,  как  видя  мое старание,  призывает раз  меня  к  себе и  говорит:  "Я  тебя,  Гаврилов,  в унтер-офицеры представлю...  Ты  в  командировках бывал  ли?"  -  Никак нет, говорю,  ваше высокоблагородие. - "Ну, говорит, в следующий раз назначу тебя в  подручные,  присмотришься  -  дело  нехитрое".  -  Слушаю,  говорю,  ваше высокоблагородие, рад стараться.

А в командировках я точно что не бывал ни разу,  -  вот с вашим братом, значит.  Оно хоть,  скажем,  дело-то нехитрое,  а все же, знаете, инструкции надо усвоить, да и расторопность нужна. Ну, хорошо...
Через  неделю  этак   места  зовет  меня  дневальный  к   начальнику  и унтер-офицера одного вызывает.  Пришли. "Вам, говорит, в командировку ехать.

Вот тебе,  -  говорит унтер-офицеру, - подручный. Он еще не бывал. Смотрите, не зевать,  справьтесь,  говорит,  ребята молодцами,  - барышню вам везти из замка,  политичку,  Морозову.  Вот вам инструкция, завтра деньги получай и с богом!.."

Иванов,  унтер-офицер,  в старших со мною ехал,  а я в подручных, - вот как у меня теперь другой-то жандарм.  Старшему сумка казенная дается, деньги он  на  руки получает,  бумаги;  он расписывается,  счеты эти ведет,  ну,  а рядовой в помощь ему: послать куда, за вещами присмотреть, то, другое.
Ну,  хорошо.  Утром,  чуть свет еще,  -  от начальника вышли,  - гляжу: Иванов мой уж выпить где-то успел.  А человек был,  надо прямо говорить,  не подходящий -  разжалован теперь... На глазах у начальства - как следует быть унтер-офицеру,  и даже так,  что на других кляузы наводил,  выслуживался.  А чуть с глаз долой, сейчас и завертится, и первым делом - выпить!

Пришли мы в замок,  как следует, бумагу подали - ждем, стоим. Любопытно мне -  какую барышню везти-то  придется,  а  везти назначено нам по маршруту далеко.  По  самой этой дороге ехали,  только в  город уездный она назначена была,  не в  волость.  Вот мне и  любопытно в первый-то раз:  что,  мол,  за политичка такая?

Только прождали мы  этак с  час места,  пока ее вещи собирали,  -  а  и вещей-то с  ней узелок маленький -  юбчонка там,  ну,  то,  другое,  -  сами знаете.  Книжки тоже были,  а больше ничего с ней не было; небогатых, видно, родителей, думаю. Только выводят ее - смотрю: молодая еще, как есть ребенком мне показалась.  Волосы русые,  в одну косу собраны,  на щеках румянец.  Ну, потом,  увидел я -  бледная совсем, белая во всю дорогу была. И сразу мне ее жалко стало...  Конечно,  думаю... Начальство, извините... зря не накажет...
Значит,  сделала какое-нибудь качество по этой, по политической части... Ну, а все-таки... жалко, так жалко - просто, ну!..
Стала она одеваться: пальто, калоши... Вещи нам ее показали, - правило, значит:  по инструкции мы вещи смотреть обязаны. "Деньги, спрашиваем, с вами какие будут?" Рубль двадцать копеек денег оказалось,  - старшой к себе взял.
"Вас, барышня, - говорит ей, - я обыскать должен".
Как она тут вспыхнет. Глаза загорелись, румянец еще гуще выступил. Губы тонкие, сердитые... Как посмотрела на нас, - верите: оробел я и подступиться не смею.  Ну,  а старшой, известно, выпивши: лезет к ней прямо. "Я, говорит, обязан; у меня, говорит, инструкция!.."
Как тут она крикнет,  -  даже Иванов и тот от нее попятился. Гляжу я на нее -  лицо побледнело,  ни кровинки,  а глаза потемнели,  и злая-презлая... Ногой топает, говорит шибко, - только я, признаться, хорошо и не слушал, что она  говорила...  Смотритель тоже  испугался,  воды  ей  принес  в  стакане.
"Успокойтесь,  - просит ее, - пожалуйста, говорит, сами себя пожалейте!" Ну, она и ему не уважила.  "Варвары вы, говорит, холопы!" И прочие тому подобные дерзкие слова выражает.  Как хотите:  супротив начальства это ведь нехорошо. Ишь, думаю, змееныш... Дворянское отродье!

Так мы ее и  не обыскивали.  Увел ее смотритель в другую комнату,  да с надзирательницей тотчас же и вышли они.  "Ничего,  говорит,  при них нет". А она на  него глядит и  точно вот смеется в  лицо ему,  и  глаза злые всё.  А Иванов,  -  известно, море по колена, - смотрит да все свое бормочет: "Не по закону:  у меня, говорит, инструкция!.." Только смотритель внимания не взял. Конечно, как он пьяный. Пьяному какая вера!

Поехали.  По городу проезжали,  -  все она в окна кареты глядит,  точно прощается либо знакомых увидеть хочет.  А Иванов взял да занавески опустил - окна и  закрыл.  Забилась она в  угол,  прижалась и  не глядит на нас.  А я, признаться,  не  утерпел-таки:  взял  за  край  одну  занавеску,  будто  сам поглядеть хочу,  -  и  открыл так,  чтобы ей видно было...  Только она и  не посмотрела -  в уголку сердитая сидит,  губы закусила... В кровь, так я себе думал, искусает.

Поехали по железной дороге. Погода ясная этот день стояла - осенью дело это было,  в сентябре месяца.  Солнце-то светит, да ветер свежий, осенний, а она  в  вагоне окно  откроет,  сама высунется на  ветер,  так  и  сидит.  По инструкции-то оно не полагается,  знаете, окна открывать, да Иванов мой, как в вагон ввалился,  так и захрапел;  а я не смею ей сказать. Потом осмелился, подошел к ней и говорю: - Барышня, говорю, закройте окно. - Молчит, будто не ей и говорят.  Постоял я тут, постоял, а потом опять говорю: - Простудитесь, барышня, - холодно ведь. Обернулась она ко мне и  уставилась глазищами,  точно удивилась чему... Поглядела да и  говорит:  "Оставьте!"  И  опять в окно высунулась.  Махнул я рукой, отошел в сторону.

Стала она спокойнее будто.  Закроет окно,  в  пальтишко закутается вся, греется.  Ветер,  говорю, свежий был, студено! А потом опять к окну сядет, и опять на ветру вся,  -  после тюрьмы-то,  видно,  не наглядится.  Повеселела даже, глядит себе, улыбается. И так на нее в те поры хорошо смотреть было!.. Верите совести...

Рассказчик замолчал и  задумался.  Потом  продолжал,  как  будто слегка конфузясь:  - Конечно,  не с привычки это...  Потом много возил,  привык. А тот раз чудно мне показалось:  куда,  думаю,  мы ее везем, дитё этакое... И потом... признаться вам,  господин,  уж  вы  не  осудите:  что,  думаю,  ежели  бы  у начальства попросить да в  жены ее взять...  Ведь уж я бы из нее дурь-то эту выкурил.  Человек  я,  тем  более,  служащий...  Конечно,  молодой  разум... глупый...  Теперь могу понимать... Попу тогда на духу рассказал, он говорит: "Вот от этой самой мысли порча у тебя и пошла.  Потому что она,  верно,  и в бога-то не верит..."

От  Костромы на тройке ехать пришлось;  Иванов у  меня пьян-пьянешенек: проспится и опять заливает. Вышел из вагона, шатается. Ну, думаю, плохо, как бы  денег казенных не  растерял.  Ввалился в  почтовую телегу,  лег и  разом захрапел.  Села она рядом,  - неловко. Посмотрела на него - ну, точно вот на гадину на какую.  Подобралась так,  чтобы не тронуть его как-нибудь, - вся в уголку и  прижалась,  а  я-то  уж на облучке уселся.  Как поехали,  -  ветер сиверный, - я и то продрог. Закашляла крепко и платок к губам поднесла, а на платке,  гляжу,  кровь.  Так меня будто кто в сердце кольнул булавкой. - Эх, говорю,  барышня, - как можно! Больны вы, а в такую дорогу поехали, - осень, холодно!.. Нешто, говорю, можно этак!  Вскинула она на меня глазами,  посмотрела,  и  точно опять внутри у нее закипать стало.
 - Что вы,  говорит, глупы, что ли? Не понимаете, что я не по своей воле еду? Хорош, говорит: сам везет, да туда же еще, с жалостью суется!

- Вы бы, говорю, начальству заявили, - в больницу хоть слегли бы, чем в этакой холод ехать. Дорога-то ведь не близкая!
- А куда? - спрашивает. А нам,  знаете,  строго запрещено объяснять преступникам, куда их везти приказано. Видит она, что я позамялся, и отвернулась. "Не надо, говорит, это я так... Не говорите ничего, да уж и сами не лезьте".
Не утерпел я.  -  Вот,  говорю,  куда вам ехать. Не близко! - Сжала она губы,  брови сдвинула,  да ничего и  не сказала.  Покачал я головой.  -  Вот то-то, говорю, барышня. Молоды вы, не знаете еще, что это значит!
Крепко мне  досадно было...  Рассердился... 
А  она опять посмотрела на меня и говорит: - Напрасно, говорит, вы так думаете. Знаю я хорошо, что это значит, а в больницу все-таки не слегла. Спасибо! Лучше уж, коли помирать, так на воле у своих.  А то, может, еще и поправлюсь, так опять же на воле, а не в больнице вашей тюремной.  Вы  думаете,  говорит,  от ветру я,  что ли,  заболела,  от простуды?  Как бы не так!  -  "Там у вас,  спрашиваю, сродственники, что ли, находятся?"  Это я  потому,  как она мне выразила,  что у своих поправляться хочет. - Нет,  говорит,  у меня там ни родни, ни знакомых. Город-то мне чужой, да,  верно,  такие же, как и я, ссыльные есть, товарищи. - Подивился я - как это она чужих людей своими называет,  -  неужто, думаю, кто ее без денег там поить-кормить станет,  да еще незнакомую?.. Только не стал ее расспрашивать, потому вижу я: брови она поднимает, недовольна, зачем я расспрашиваю.
 Ладно,  думаю...  Пущай!  Нужды еще  не  видала.  Хлебнет горя,  узнает небось, что значит чужая сторона... К вечеру тучи надвинулись, ветер подул холодный, - а там и дождь пошел. Грязь и прежде была не высохши,  а тут до того развезло -  просто кисель, не дорога!  Спину-то  мне как есть грязью всю забрызгало,  да  и  ей  порядочно попадать стало.  Одним словом сказать,  что погода,  на ее несчастие,  пошла самая скверная:  дождиком прямо в лицо сечет;  оно хоть, положим, кибитка-то крытая,  и рогожей я ее закрыл,  да куда тут! Течет всюду; продрогла, гляжу: вся дрожит и глаза закрыла.  По лицу капли дождевые потекли, а щеки бледные, и  не  двинется,  точно в  бесчувствии.  Испугался я  даже.  Вижу:  дело-то, выходит,  неподходящее, плохое... Иванов пьян - храпит себе, горюшка мало... Что тут делать, тем более я в первый раз.

Следующая